Nov
1
Красноярск 1 ноября.
November 1, 1917 | Комментировать |
Как будто случайное обстоятельство теперь требует переезда правительственных учреждений и самого Правительства в Москву: северная столица теперь входит в полосу настоящих военных действий, исход которых может быть сомнительным до тех пор, пока не изменится настроение войск, сбитых с толку пропагандой большевиков и попустительством полуленинцев всех рангов.
На самом же деле Эзельское поражение есть не более как внешний толчек, как последняя гиря, склоняющая чашу весов. Причины переезда серьезнее. Это есть, прежде всего, осознанное или не вполне сознанное стремление уйти туда, где бил и продолжает бить ключ всего самобытного и потому жизненного, безошибочного. Из Москвы раздались вещие кличи, будившие от сна; деятельность московских земств и московских земского и гор. управлений нельзя было и сравнивать с деятельностью петербургских их собратий.
И особенное значение получает необходимость прикоснуться к родному народу, к родной земле именно теперь, когда началам и общероссийскому, и специфически русскому, грозят центробежные силы, переживающие теперь и еще неопределенное время имеющие переживать эпоху слепого, шовинистического Штурм унд Дранс, затмевающего внутреннее убожество и односторонность этих партийных, а не народных движений.
Затем, именно теперь, в эпоху еще продолжающейся растерянности [и беспомощности … … … … … … ], необходима власть разумная и сильная, управляющая из центра. И именно из центра ибо события везде очень похожи друг на друга и местные люди зачастую уже без различия партий молят об одном — о том, чтобы извне, из центра, и директивами, и присылкой решительно настроенной военной силы спасали все сознательное, культурное от мутных волн диких движений, во главе которых становятся каторжники и черносотенцы. Ясно, что для этого правящий центр должен быть ближе к физическому центру государства. Эта истина бесспорная. Столь же бесспорная как и та, что Петроград расположен на окраине, отделенной 600 верстами от центра Великороссии. Естественно поэтому перевести управление страной в город, второй по величине, сохранивший значение метрополии умственной, торговой и промышленной, узел 12 железных дорог, излюбленное место съездов деятелей общественных и других — и это потому, что он в естественном центре, что никакого искусственного напряжения не нужно, чтобы сосредоточиваться там, а не на окраине. Но не только естественный это центр, но и моральный; ибо силен исторический голос переживаний. Триста лет промелькнули, как один день, и новое смутное время вызывает потребность снова сплотиться около колыбели нашей государственности.
Любители исторических аналогий говорят о новом уходе правительства из Парижа в Бордо. Это Москва-то Бордо. Извините, уж если пошло дело на сравнения, то Москва есть Парнж, а вовсе не Бордо.
И еще есть соображение: вся Россия, как некая историческая морена, двинулась к югу — двинулась не вчера, а с семидесятых годов, со времени хозяйственного пробуждения России. Ее неудержимо тянет к плодородным землям юга, к его природным богатствам, к его теплому морю, выход из которого рано или поздно, но станет ее. Туда же устремляется, в связи с войной, и промышленность. Процесс этот неудержим, он сильнее того, который когда-то двинул на Запад людскую волну, наложившую конец владычеству Рима. Естественно поэтому, что в соответствии с этнм общим движением, возникает стремление к переносу к Югу и столицы. Это движение на Юг, ускоренное войной, знамену[я национали…] правительственной власти, может оз[начать конец] петербургского периода русской истории, сделавшего столько зла России из-за одного непонимания ее истинных стремлений, из-за одного преобладания чуждых, чужеземных веяний (взять хотя бы прибалтийское дворянство и его функцию придания русской реакционной политике внешнего лоска). Близится, может быть, конец одного периода и начало другого, — не узко-московского, а всероссийского, в истинном и широком значении этого слова — периода, в котором государство российское должно быть так устроено, чтобы нити кровных интересов прочно связывали с ним разноплеменные его части, которые рано или поздно, но отойдут от националистического угара. Петербург этого не умел сделать: из него управляли те, родина которых была в канцелярии, в казарме и в прихожих дворцов, те, для кого Россия,— разнообразная, переливающая оттенками интересов, была только каким-то отель де, Рюсси, в котором все комнаты похожи одна на другую, с которым не может быть кровной связи.
Есть конечно, возражения против переноса столицы в Москву. Во-первых, как это сделать технически. Громадные, ведь, будут расходы; нет необходимых зданий в Москве; запустеет Петроград и его департаментские дворцы. Но война научила нас тому, что технически неисполнимого на свете почти ничего нет. Можно, конечно, перебираться постепенно — переносить сперва только некоторые учреждения, а другие оставить на время или даже навсегда в Петрограде; можно занять опустевшие министерства казармами, учебн. заведениями и т.п. А в Москве сперва тесниться. Затем Петроград в будущем останется столицой обширной области, для которой он будет естественным центром. Областное же устройство ввести придется. Останется за ним и торговое его значение. Но все-таки опустеют в Петрограде многие палаты и дома. Отдельные люди понесут крупные убытки. Но что же делать. Лес рубят — щепки летят. А во что обращены многие цветущие города вследствие войны. А 3000 до тла раззоренных сел во Франции. А каково было Москве, когда ее в свое время оставили за штатом.
Пусть спросят Россию, но Россию подлинную, деловую, общественную, народную, а не “выборгско-кронштадтско-гельсингфорско-революционную” — где должна быть столица. Думаю, что те гаснущие, проваливающиеся человечки, которые теперь, надсаживая грудь, кричат против переезда в Москву, были бы первые против такого “референдума”. Ибо всенародный голос ответил бы ясно и просто: Москва должна быть столицей.
«Свободная Сибирь», Красноярск, 1 ноября 1917 года