Nov
10
О неожиданном препятствии, конях Ахилла и стихи Андрея Белого.
November 10, 1917 | Комментировать |
Захватили власть, учредили, поназначали министров, декретов понаиздавали, дворцы разграбили, женщин изнасиловали, народу перебили тьму,— все, словом, как в лучших домах; успех после таких подвигов, казалось бы, был обеспечен. Чего же еще, в самом деле, для торжества не хватает? Происходит — на этот раз — подлинная революция, вызванная стихийной тягой, взрывом негодования, «краса и гордость русской революции» на стороне Ленина, Бронштейна-Троцкого и иных псевдонимов, а успеха, как будто, нет, а если его нет теперь, в первые дни, то значит и не будет.
Почему это так? Многие суть к тому причины, но мне хотелось бы указать на одну, обыкновенно упускаемую из виду, значение которой особенно выявилось в переживаемые нами дни.
Я разумею тактику служащих в государственных учреждениях, как центральных, так и местных.
В обыденной речи часто выражается мнение, что захват распоряжения вооруженной силой государства означает и захват государственной власти. И в самом деле, казалось бы, кто и что может сделать против современной вооруженной силы, даже находящейся в состоянии полураспада, как наша.
Однако, дело обстоит не так. Современное государство чрезвычайно сложный механизм, овладеть которым не так-то легко. И секрет государственной власти вовсе не исключительно в распоряжении армией, а скорее, пожалуй, в распоряжении теми бесчисленными канцеляриями, учреждениями центральными и местными, которые составляют государственную машину, во всей этой массе мелких и крупных […]ков.
Нет тех [… кли]чек, которыми не осып[али] бы этот класс людей. И бюрократы-то они, и канцелярские крысы и [… …] не есть человеку […; в бездн]ах их канцелярий [гибнут, де, лучшие] начинания, проекты, [долженствующие] осчастливить мир, га[снут … …]. Кан [… …], кацелярская волокита — […] слышим мы отовсюду эти речи — [а те из на]с, которые остаются [на …] жизнь с «либеральным» [или «…»] мировоззрением и [… … …] с механизмом государственного управления, так и в могилу сходят с убеждением, что кроме рутины, кроме волокиты, в этом мире нет ничего.
А ведь это совсем неправильно. Волокита есть, рутина есть, но есть и еще кое-что, именно организация, система координированных действий, и это кое-что не весьма малое.
И в этой системее известную роль играют и ненавистные нам рутина и волокита. Благодаря рутине достигается, прежде всего, громадная экономия труда и времени. Безуспешность работы многих наших новых учреждений может быть — и это не худшее для личного их персонала объяснение — объяснена именно отсутствием столь презираемой рутины, т.е. сказать попросту привычки к единообразной работе.
Как солдат, дисциплинированный и выученный, исправляет команду инстинктивно, не тратя времени на обдумывание приема, так и опытный чиновник сразу находится в любом положении, имея за собой долгую практику, стаж обучения. Как первый попавшийся обыватель не может сразу стать солдатом, так не может он будь хоть семи пядей во лбу, сразу заменять и малого чиновника.
Это обстоятельство у нас не учитывалось. Говорили о солдатах, рабочих, крестьянах, а о чиновнике забыли, как будто его и не было, как будто это ничтожная величина, вполне погасшая в ослепительном свете всяких советов, комитетов и пр.
С первых дней революции эта армия служащих стала на сторону нового строя — и оттого-то, в значительной степени, первые дни нашей «свободы» прошли так гладко.
Что это так, каждый может убедиться теперь, когда служащие во многих учреждениях отказались работать на пользу низкой и предательской попытке большевиков. На словах, конечно, тот же тов. Троцкий «министр иностранных дел» — а на деле, что он без тех бесчисленных чиновников, которые сидят в канцеляриях, кабинетах и других помещениях министерства? Просто нуль, даже, если возможно, меньше того. Когда к нему повернулись спиной служащие, они тем самым и свели эту фигурку с высокого пьедестала. То же и о тов. Луначарском (этот, впрочем, из партии убежал — Эстетическая его натура — это глубокий (?!) знаток искусства — должно быть, не выдержала столь яркого проявления «народного», «истинно пролетарского творчества», как подвиги в Зимнем дворце).
То же и везде, где только чиновничья рать отказалась и откажется признать новоявленных господ. И солдатами тут ничего не поделаешь. Можно, пожалуй, истребить нечестивых, можно, признав «бывших погромщиков», присоединить к ним «красу и гордость революции» и учинить под псевдонимом (не только большевистские люди, но и большевистские дела имеют псевдонимы) «революционного творчества» погромы и грабежи [… (… …)], а больше ничего […].
Нельзя посадить, положим, рабочего или солдата, будь он хоть большевик в квадрате, за канцелярский стол. А без этого стола нельзя править государством, нельзя сделаться — будь хоть трижды Ленин, будь хоть пятьюдесятью псевдонимами — ни министром-председателем, ни диктатором.
О маленького чиновника, между прочим, столкнулся «большой» большевик». И нельзя без смеха читать о явлениях различных псевдонимов в министерствах и канцеляриях. Что, в самом деле, несчастным делать?
В ходячие представления о силе солдат и рабочих, о физической силе, о пресловутой диктатуре пролетариата, разные ходячие фразы вроде «один с сошкой, семеро с ложкой» надо, хочешь — не хочешь, ввести корректив. Государство не только сошкой, станком и штыком держится,— вот новый предметный урок, чрезвычайно полезный в наши дни, когда последним и первым доводом является штык и кулак.
Откажутся работать всякие управления — и государство затрещит по швам и постепенно замолчат станки, и почешет затылок обладатель штыка, да и сошка запнется в своей работе.
А если припугнуть силой, то тут, больше чем где-либо, возможен саботаж, при котором дела пойдут так, что лучше бы было, чтоб они вовсе никак не шли. Силой вещей каждый служащий пользуется известной автономией в сфере своой деятельности — это тоже проявление рутины. Стоит от этой автономии — на вполне безупречном формальном основании — отказаться — и дела пойдут в десять раз медленнее.
А возвращаясь к героям наших дней, —должно быть, сильно были удивлены г.г. псевдонимы, когда получили отпор от петроградских управлений. Армию захватили, да еще, шутка сказать, какую, сам петроградский гарнизон, кронштадтских моряков, столь доблестно сражавшихся с женский батальоном — а на анекдотической фигуре Акакия Акакиевича столкнулись. Все обнял, все предусмотрел гениальный Ленин и к-о, а этого-то маленьеого, приводящего обстоятельства и не заметил. А инфузория-то сделалась слоном и в смешное положение «победителей» поставила. Властью-то себя провозгласили, а власти-то и не оказалось.
Не легкое, должно быть, дело власть. Теперь в Томске открылся филологический факультет — и, посему, кажется, дозволительно и уместно привести сравнение из области классической филологии, потревожить тень старца Гомера — и на этом имени, на неумирающей прелести стихов Илиады несколько отдохнуть от петроградских и местных «мошек и букашек», их же имена ты, Вильгельмо, и присная твоя веси.
Пошел троянец Додон соглядатаем в греческий стан. А наградой себе пожелал получать — ни много, ни мало — бессмертных коней Ахилла, подарок его отцу Пелею бога моря Посейдона. Ему их обещали — он и пошел.
Встречаются ему вышедшие тоже соглядатаями из греческого стана Диомед и Одиссей — да и поймали беднягу. Он им рассказал все, не умолчал и об обещанной награде.
Усмехнулся хитроумный сын Лаэрта:
«немалую ты захотел награду.—
Коней Ахилла героя. Жестоки, троянец, те кони!
Их укротить и управить для всякого смертного мужа
Трудно, кроме Ахиллеса, бессмертной матери сына».
Ленин и Ко, конечно, не знали буржуазного Гомера (хотя бы у эстета Луначарского справились) — а тоже потянулись к коням Ахилла. Жестоки оказались кони,— укротить и управить ими не так легко. Кроме руки Ахиллеса «бессмертной матери сына»— у них не оказалось и подходящих «бразд»— и остались они под конец одни.
«……… как столп
В пустынях отдаленных».
Как герой Андрея Белого, ждала она
«……… Народных толп
Коленопреклоненных»,
и, как тот же герой, должен сказать Ленин:
«На мой зажженный свет
Пришли степные козы —
На мой привет завыл
Вдали трусливый «шокал».
Я руки заломил
И горестно заплакал»—
Двумя последними строками ответит Ленину соблазненный им народ. И скажет еще:
«Будь проклят, вельзевул,
Лукавый соблазнитель,
Не ты ли мне шепнул,
Что новый я Спаситель».
Это [ч]то рано или поздно будет. Додон за коней Ахилла заплатил головой — ну, голову-то свою г.г. Ленины и пр., по обычаю, сберегут, оставив расплачиваться «массы». А слово Андрея Белого уже сбылось над ними:
«……… стоял я дураком
в венце своем огнистом».
Только венец-то потух, одним из гасителей и явился скромный Акакий Акакиевич, канцелярская крыса, и иное что, «иже не лень есть человеку глаголати».
А за это ему честь и слава! Впредь его со счета скидывать не будут и у него позволения спросят.
«Сибирская жизнь», Томск, 10 ноября 1917 года