Sep
8
Мария Васильева на сцене и в жизни
September 8, 1991 | Comments Off on Мария Васильева на сцене и в жизни
Мария Васильевна Васильева… Это имя памятно тамбовским театралам, видевшим талантливую актрису на сцене нашего театра в 1937-1955 годах. Сарра в «Испанцах» Лермонтова, Сафонова в «Русских людях» Симонова, Демидьевна в «Нашествии» Леонова, Маргарита в «Мачехе» Бальзака, Анна Павловна в «Живом трупе» Л. Толстого, Марья Тарасовна в «Платоне Кречете» Корнейчука и еще множество «старух» в пьесах Островского, Васильева, воспитанница замечательного режиссера-педагога Н. Синельникова, прожила полнокровную» наполненную жизнь как художник. Но личная жизнь последних двадцати лет, пришедшихся на Тамбов, была трагична. Не имевшая иного смысла, кроме творчества, актриса в последние годы жизни была его именно лишена по воле администрации театра. Скончалась Мария Васильевна зимой 1958 года и погребена на Воздвиженском кладбище.
Васильева была сурова, молчалива, сдержанна. Тем более ценили ее пробивающуюся нежность те, кому выпало ее испытать, – недавно ушедшая из жизни Н. Ларичева, заслуженный артист Армении Ю. Фролов (посылая ему фотографии, Васильева пишет: «Хорошему «сыну» Юрочке… Не забывайте, М. Васильева», «Если не понравится, бросьте. Хорошему, славному Юрочке от М.В.») и народная артистка РСФСР Татьяна Александровна Еремеева-Битрих.
Т. Еремеева-Битрих выступала на сцене Тамбовского областного театра с 1937 по 1944 годы, затем была переведена в Москву, в Малый театр Союза ССР. Много воды утекло с тех пор, как она покинула наш город, но истинные театралы до сих пор вспоминают блестяще сыгранные ею роли в спектаклях «Ромео и Джульетта», «Принцесса Турандот», «Давным-давно». О своей жизни она рассказала в книге «В мире театра». Татьяна Александровна после 46 лет разлуки побывала в прошлом году в Тамбове. Трогательна была ее встреча с горожанами, ее зрителями.
Татьяна Александровна поделилась своими воспоминаниями о Марии Васильевой и о том жестоком времени…
С Марией Васильевной я познакомилась в 1937 году – это был первый сезон молодой труппы, только что собранной Л.М. Эльстоном на московской актерской бирже. Мария Васильевна была женой Леонида Яковлевича Горина – заместителя директора театра. Жили Горины где-то на частной квартире, кажется, на Комсомольской улице – без удобств, без воды, без мебели, со строгим запретом хозяйки на пользование электроприборами, тут же варили обед на примусе. Так жили все актеры – на своих чемоданах и ящиках, кочующих с их владельцами (то бишь артистами) из города в город. Кроме постели, как правило, никто из актеров той поры ничего не имел. Что возили с собой? Примус или керосинку-грец, таз для умывания и стирки, две-три кастрюли, любимые и нужные книги о театре, зимнюю и летнюю одежду – вот и весь актерский скарб.
Мария Васильевна служила в амплуа второй комической старухи на бытовые роли. Получала, если мне не изменяет память, столько же, сколько и я – 288 рублей (дореформенных), это была вторая группа второй категории. Играла все, что ей давали. Естественно, что первый сезон главный режиссер присматривался к артистам и как бы «пробовал», что кому ближе. Сезон открылся спектаклем «Любовь Яровая», где Мария Васильевна с успехом и очень просто сыграла крестьянку Марью, бедную женщину, потерявшую сыновей в заварухе гражданской войны и встретившую одного из них потерявшим глаз. Сыновья ее, как известно, воевали друг с другом – один красный, другой белый. Вот эту растерянность, забитость, заботу и нужду, горе за сыновей передала Мария Васильевна в этой небольшой роли, написанной с юмором, заявив о себе как об актрисе добротной, мягкой, правдивой, умеющей без педалей и комикования передать все оттенки душевных переживаний своей героини. Она никогда не прибегала к ярким характерным гримам, наклеенным носам, толщинкам и прочему, что служит иным для успеха и желания смешить. Ее героини почти всегда были тихими, бесхитростными, симпатичными. Все они разные, но замешанные на искренности и чувстве правды. Для провинциальной актрисы это было признаком вкуса. А ясные голубые глаза ее, при почти полном отсутствия грима – запоминались. Она не просто смотрела на партнера – она умела его видеть, оценивать, что тоже нужно считать делом высокого мастерства.
О своей молодости Мария Васильевна никогда ничего не рассказывала. Была она вообще неразговорчива, точно стыдилась влезать в общие разговоры–знала цену закулисной болтовне. И, пожалуй, это было не столько характером, сколько привычкой держать язык за зубами: жене заместителя ииректора не должно ЗАПРОСТО общаться с теми, кто в его административном подчинении и не прочь выудить очередную сплетню или дирекционную тайну. Мария Васильевна являла собой образец умной жены, которая в театре не хозяйствовала, ни во что не вмешивалась, не сеяла слухов и сплетен.
Леня Горин – так звали его в театра – любил нищую актерскую братию, всех этих Аркашек и Несчастливцевых. Он считал себя в этом мире СВОИМ, не воздвигал преград, разделяющих обычно подчиненного с начальством, любил посмеяться в компании, порассказать побасенки и поострить. И как ни пытались иные хитрецы влезть в его дела и проблемы, чтобы выудить очередные новости,– он только любовно посмеивался, кряхтел, кашлял, иногда невесело поглядывая из-под своего пенсне на черном шнурочке, сползавшем с его крутого носа, и лукаво отвечал: «А это, дружочек, не ваше дело».
Чтобы понять, что такое был Горин и вообще что такое быть замом, стоит представить себе, какие трудности всех видов таила в себе тогда эта должность. Театр бедный. Начинавшийся. Первый месяц – репетиционный: касса закрыта, доходов нет. А зарплата идет. Нет денег, нет костюмов, нет твердой обдуманной сметы на постановочные расходы, нет красок, нет кистей, нет досок и фанеры, нет гвоздей (в каждом городе я слышала про эти проклятые гвозди!), нет клея, нет париков и волос на парики и бороды, нет материалов для костюмов, и актеры играют пока в своих, кто что припас, накопил, смастерил.
Все эти немыслимые трудности тащил на своих плечах Леня Горин, ссутулившийся старик, вечно спешивший куда-то по театральным делам, в сдвинутой на затылок видавшей виды кожаной кепке, синей – круглый год – гимнастерке, крагах и брюках-галифе, подбитых кожей. Ни дать ни взять – кавалерист из гражданской войны. А банк арестовывал счета за неуплату, актеры не получали зарплаты, брали авансы по десять-двадцать рублей, а когда месяц кончался – приходили расписаться в ведомости, что зарплата получена. Даже наблюдать эти каждодневные налеты за авансом нетерпеливо спешивших домой актеров, жаждущих набраться сил перед спектаклем, было невмочь самому терпеливому человеку. А Горин сам выдавал эти авансы… Трудился этот человек, у которого не было ничего, кроме театра, на износ. Зачем – спрашивала я себя – нужна ему эта непосильная уже для его возраста (хотя он и бодрился) должность? Ответ мог быть только один: он не мог жить без театра. Так-то!
Тамбовские старожилы, наверное, помнят, как в июне 38-го года, когда труппа во главе с руководством уехала на гастроли в Моршанск, а Горин остался при театре один, как его хозяин, чтобы принять прибывшую на гастроли труппу оперетты и открыть Летний сад, что примыкал к зданию со стороны Интернациональной улицы,– театр сгорел. Это была трагедия не только для Горина и нас – актеров, лишившихся сцены, это была трагедия и для города, лишившегося своего театра, в котором приказом Комитета по делам искусств только что была объявлена стабилизация труппы, которая давала театру возможность точного распределения творческих сил, право отобрать лучших, освободиться от ненужных людей, творчески не оправдавших себя, сплачивала ряды и вырабатывала общий художественный язык и вкус, наконец, обеспечивала оседлость актерам, получившим долгожданную возможность вести нормальную жизнь.
О том, что произошло в день открытия сада, о том, что Горин арестован и начато расследование, мы узнали утром в Моршанске. Вся сцена, зрительный зал со всей мебелью, кулисы, буфетная, репетиционная комната и артистические уборные – все сгорело. Лопнули огромные зеркала, что на лестнице, ведущей в бельэтаж, рухнула одна из двух великолепных люстр, доставшихся театру от бывшего дворянского собрания (уцелевшая и по сей день украшает зал). Шли разговоры о том, что кто-то слышал взрыв, после чего пламя выхлестнуло на сцену. Сейчас нам уже ясно, что то была спланированная, угодная кому-то в целях карьеры акция, что Горин был невиновен. Однако он был избит, измучен, истерзан, и расстрелян. Его заставляли подписывать липовые протоколы, признаваться в том, в чем он не был виноват. Теперь мы понимаем, что кому-то было важно «раскрыть заговор», «найти шпиона иностранной разведки», «проявить бдительность» – ныне это уже никого не удивляет: таких дел, вероятно было сотни и тысячи, но в ту пору только начавшихся репрессий, когда «воронок» стал появляться на ночных улицах Тамбова, все мы, хоть и были убеждены, что Лепя Горин не мог спалить свой родной театр, за который ежедневно вел бои с несговорчивым начальством, недосыпая, измотанный и подчас голодный,– все мы молчали, потому что понимали: ЭТОГО трогать не стоит. И на эту страшную тайну легло негласное табу. Мы только со страхом поглядывали на несчастную Марию Васильевну, которая стала ходячей тенью. Не просто сухая, но высохшая женщина с бледно-желтым лицом, прозрачно-голубыми глазами и узким поджатым ртом, словно зарекшаяся молчать о своей трудной жизни, просто, даже бедно одетая, донельзя скромная, с гладкими стрижеными седыми волосами. Приходила на спектакль, играла свои роли, не говоря ни с кем, сидела в тишине кулис и лихорадочно, чтобы отключиться от страшных своих дум, вязала не нужные никому салфетки. Если я пыталась заговорить с ней, она спешила свернуть разговор и молча убегала, опустив голову. Без слез на нее нельзя было смотреть. Ни слова жалобы, никаких слов в защиту мужа. Можно представить, что происходило в ее душе!.. –Леня Горин – шпион?! – весело воскликнул Владимир Александрович Владиславский, когда однажды, уже в бытность свою в Малом театре, я рассказала об этой истории.– Чепуха! Я прекрасно знал его: мы вместе служили у Синельникова в Харькове! Это была такая скромная, добрая душа! Знал я и Марию Васильевну – голубоглазая, милая была она тогда, совсем молодая.
Как жила она одна, оставленная всеми? Бывала ли на допросах? Носила ли передачи? Никто ничего не знал. Вскоре приехал к ней сын, простой и славный Сережа Горин, и был принят на работу в должности помрежа. Его вызвали в органы и заставили написать отречение от отца. «Ты комсомолец! И обязан быть бдителен,– сказали ему.– Твой отец – враг народа…» Не прошло и года, как грянула финская война, и Сережа Горны добровольцем ушел на фронт. И не вернулся больше. Не знаю, когда получила Мария Васильевна похоронку, и получила ли. Сережа считался без вести пропавшим. Спрашиваю себя: что такое «пропал без вести»? Это значит, что он перестал существовать. Но разве он не был приписан к какой-то части, куда не вернулся с задания? Разве неизвестно, где и в какой час?
Сколько же русских тел осталось вот так – без вести – лежать в снегах Финляндии или в болотах, разорванными на куски? Но разве от этого они перестали быть героями? Разве им, как и тем, чьи тела найдены и подобраны,– не одинаково обязаны мы возложить цветы и отдать почести? От нас до недавнего времени скрыты были цифры потерь финской войны. О ней вообще предпочитали не писать. А сколько же матерей, таких, как бедная Мария Васильевна, лило слезы по этим потерям? Я сама пыталась в Москве найти следы Сережи – тщетно. Теперь, вероятно, что-то известно, но сколько же таких юношей не обрело своих могил, как преступно позабыли мы их имена. Особенно страшно думать, что забыты такие, как Сережа, которые, кроме ужаса войны, пережили еще боль отречения от родителей. Ведь, как говорила мне позже Мария Васильевна, Сережа не верил, что отец его – «враг народа». Но он НЕ СМЕЛ отказаться выполнить то, что от него требовали: он был комсомольцем, и его убеждали, что это дело его чести… Имя его должно занять свое место на мемориальной доске рядом с именами других погибших. Ведь в той войне был он единственным из театра, кто ушел на фронт и ушел добровольно. Снял ли кто шапку в память о нем? Помолилась ли за него хоть одна душа?.. В театре не осталось даже его фотографии… И по этому страшному поводу никто не обменивался мнениями, и тему эту не затрагивали, словно и не жила среди нас несчастная жена и мать, наш творческий товарищ!
К чести нашего художественного руководителя – Льва Михайловича Эльстона – должна напомнить, что Марию Васильевну не тревожили просьбами подать заявление об уходе (после известия о расстреле Л.Я. Горина), ей давали работу, она стала нужной, была занята во многих спектаклях, ей немного повысили зарплату. Я жалела ее – она знала это, знала, что я молча делю с ней ее горе, хотя она по-прежнему пресекала все попытки поговорить об этом, а я не смела лезть ей в душу, ощущая, как она мужественно отвергает все проявления сочувствия. Она не ждала ничьей помощи, она была горда, как может быть горд оклеветанный человек, сознающий свою невиновность.
Но не кончились мытарства Марии Васильевны. В первые месяцы войны сгорел от зажигалки домик, в котором она жила,– она лишилась угла, и мы – я и соседи мои по квартире М.М. Сибинская и И.З. Шер – взяли ее в нашу кухню. Вскоре после бомбежки, когда пострадала наша котельная, мы лишились водопровода и отопления. Мыться ходили в театр, оттуда же носили воду, собирали обрезки декораций, топили буржуйки, а Мария Васильевна – плиту на кухне. Спала она на старом продавленном диване, который мы тоже подобрали в театре. Так она и жила. Зато не совсем одна… Между тем труппа, игравшая более года в Железнодорожном клубе, вернулась в перестроенное и заново отделанное здание, построили дом для актеров, в который мы вскоре переехали. Мария Васильевна, как я уже говорила, официально комнаты не получила (это уж значительно позже, когда жизнь заметно изменилась после 53 года, она получила комнату). Она жила изгоем, благородным изгоем. Я подружилась с нею, пыталась, как могла, обогреть ее, делилась пайком, который давали тогда ведущим актерам. Впрочем, пища эта была скорее пищей символической. На это мы не сетовали, потому что работали до изнеможения. Театр, что называется, трещал от сборов, и, наконец-то, мы получали зарплату без авансов. Но люди стали осторожны и подозрительны. Мы вступили в страшную полосу жизни нашей страны и молчали, не зная еще всей правды.
А в театре в этом сезоне поставили «Таланты и поклонники», где Мария Васильевна прекрасно играла Домну Панхелеевну, мою мать. Играла она очень мягко, никак не педалируя отрицательные штрихи характера. Это была просто недалекая, примитивно живущая женщина, мать любящая, но не понимающая, что ее дочь просто покупают… Так прелестно звучала в ее устах знаменитая фраза ее героини: «Нам бы лучше деньгами». Это в ответ на корзины цветов к бенефису. Так и пошла в театре в жизнь эта фраза, употреблявшаяся в то время во всех подходящих случаях… Позже Мария Васильевна вошла в спектакль «Ромео и Джульетта» на роль Кормилицы. Как было мне с ней хорошо, по-родному, такая добрая, такая ласковая была она, уютная.
Она стала первым человеком, с которым я поделилась письмом из Александровского театра, находившегося тогда в Новосибирске: меня приглашали вступить в его труппу. «Не робейте,– говорила мне Мария Васильевна,– это счастье, это – судьба. У вас впереди жизнь, пишите, что согласны!» Отъезд мой в Александринку не состоялся, меня не отпустили из театра: на мне лежал репертуар, и я, по правде сказать, не очень огорчилась. Мне, робкой, очень нужна была ее поддержка. Вскоре – приглашение в Малый театр, и снова Мария Васильевна уговаривала меня соглашаться, хотя добавляла, что для нее это будет горькая потеря, но у меня – впереди счастливая жизнь…
Не помню точно, какой это был год, когда в Москве, в здании театра Ермоловой, начались гастроли Тамбовского театра. Я пошла на «Пучину», потому что хотела увидеть Марию Васильевну, игравшую мать героя пьесы. Я с замиранием сердца смотрела на тех, кто теперь служил в МОЕМ театре. Побывала Мария Васильевна и у меня дома. Узнала, что Горин был посмертно реабилитирован, уже поговаривали о тех, кто фальсифицировал «дело». Только легче ли было от этого Васильевой!?
В своей книге «В мире театра» я написала, что Л.Я. Горин умер. Но это была полуправда, точнее – ложь! Я знала, как он погиб, но я была во власти редактора, который осторожно настоял на том, что я, мол, не знаю всей правды, что финской войны не было, неправых судов – тоже, ведь документов-то нет… Все мы жили во власти неправды.
Прощаясь, Мария Васильевна сказала мне: «Мы видимся с вами последний раз…» Вскоре получила из Тамбова от А.Г. Войлошниковой весть о том, что Марии Васильевны не стало…
Она была истинной Матерью-героиней. Так сносить свое горе и сиротство умеют немногие. И никакого озлобления!
…Ах, как хотелось бы увидеть в нынешнем Тамбовском театре хотя бы уголок с портретами тех его людей, кто выстоял в нем в трудные годы!..
Татьяна Еремеева-Битрих.
Народная артистка РСФСР.
8 сентября 1991
Все новости Тамбова рано или поздно станут древностями.